Самошникову неприятно было слушать праздную эту болтовню, блатные его словечки, и он опасался даже, что ненадежный этот человек может высадить его где-нибудь на полпути. Скажет: не повезу — и все! И ничего ты с ним не поделаешь...
Он отмалчивался, не отвечал шоферу. А тот понял, наверное, что надоел пассажиру, и тоже умолк.

Сперва ходко катили они вдоль реки, по шоссе, затем съехали на проселок, петлявший чистым березовым леском, где то и дело приходилось притормаживать, чтобы тупорылая их машина могла перевалить через узловатое оголенное корневище, белой костью выпирающее из черной, как торф, земли. Потом деревья порассеялись, сгинули, вновь приблизилась река, и этот берег, по которому они ехали, был высок, обрывист и пуст, а на том — дальнем и низком — разбросаны были там и сям по зеленой пойме выцветшие, рыжеватые копешки сена. Проблескивали сквозь заросли ивняка извилистые старицы, открывались глухие — не подступиться — озерки, в которых, как думалось Самошникову, греются, должно быть, у самой поверхности бронзовые медлительные караси, раздвигая плотную ряску, полощутся под прибрежными корягами выводки диких уток и гнездится в непролазном том ивняке всякая другая мелкая непуганая живность.

А еще дальше, за луговой поймой, насколько хватало глаз, темнели по взгорью, словно бы поднимаясь в ниспадающую на них небесную синеву, знаменитые партизанские леса. Были они, конечно, уже изрядно прорежены, посечены давними порубками: когда прогнали из здешних мест немцев и принялись заново обживать свежие пепелища, звонкая строевая сосна шла под топор бессчетно, да и современная высокопроизводительная техника не больно щадила ее, но отсюда, издали, все еще казались эти леса непроходимо дремучими и бескрайними.