Он начал работать над партией Олоферна. Он уже видел себя в этой героической роли, напевал наиболее сложные отрывки из партии. Но первые же репетиции вернули его к действительности. Снова начали ворчать, что Шаляпин н поет неправильно, и играет не так, как до него играли и пели выдающиеся мастера Мариинской сцены. Снова начались трения между молодым артистом и руководством театра.
На следующий день «Нижегородская почта» сообщала: «Вчера оба артиста (Шаляпим и Тартаков) имели выдающийся и вполне заслуженный успех. Красивый голос Шаляпина звучал отлично...»
Гастроли подходили к концу. Выступим в последний раз на сиене нижегородского Нового театра в роли Гудала в «Демоне», Шаляпин через несколько дней уехал в Петербург, а в душе было столько неразрешенных вопросов.
— Уж очень педантичен, чересчур строго следит за ритмичным исполнением каждой роли,— сказал Шаляпин, вспомнив мелкие придирки Направника. — А как же за вами не следить-то, вы ведь можете такое нагородить!.. Для того и существует направник-дирижер.
Как только появились артисты и началась репетиция, его было не узнать: снова стал молодцеватым стройным, с юношеским пылом стал руководить постановкой спектакля.
И тут, Савва Иванович, я, может, впервые понял, что такое—работать.Нужно десятки, сотни раз повторять одно и то же до тех пор, пока получится хорошо. Я и стараюсь вот так работать, как прославленный балетмейстер, но ведь не всегда получается так, как хочется. Хочешь сказать одно, а получается другое, что-то совсем непохожее, лживое.
Он то останавливался, дирижируя сам себе, затем снова двигался вдоль сцены, то приседал, выпрямлялся, откидывался всем корпусом назад, снова выпрямлялся, склонялся вперед и снова мелкими шажками устремлялся вперед. То отступал вправо, то влево... Потом постоит в задумчивости, вроде бы что-то вспоминает, и снова начинает свою прогулку вдоль сцены...
— Не об этом речь, когда вас упрекают в неумении работать... — Да, понимаю. Может, не все получается, но теперь я знаю, как надо работать... Я вспоминаю один случай...
Мамонтов внимательно посмотрел на Шаляпина: опять что-то новое открывалось в этом, казалось бы, наивном молодом человеке.
Федор Шаляпин много думал о предложении Мамонтова, поражаясь могучему напору этого человека. В первые же дни близкого знакомства с Мамонтовым Шаляпин почувствовал, какая всесокрушающая энергия таится в этом человеке, успевающем одновременно делать столько дел... Человек огромный, могучий, сильный, властный...
— Таких условий нет нигде в мире, а я попробую создать их в нашем театре. — Да я здесь почувствовал себя человеком, товарищем! Все друг другу стремятся помочь... Я даже кое-что записывать стал, — смущенно признался Шаляпин.
— Понимаю, Савва Иванович, что случай редкостный... Но как бы не остаться у разбитого корыта. Уж больно намыкался, настрадался... И там, в императорском-то, работать не хочется, много зависти там и чинопочитания, а я этого не переношу... Однажды режиссер сделал мне замечание за то, что я в Новый год не съездил к директору и не расписался в «книге визитов». Но разве не унизительно выражать почтение начальству через швейцара? Есть и другие мелочи быта в нашем театре, которые просто тяготят меня... Артист должен быть свободным, независимым. Только тогда он что-то сделает свое...
Шаляпин, вспомнив прекрасные дни в Нижнем Новгороде, посмотрел на Мамонтова, отвернувшегося от него и словно бы не замечающего его взгляда. Плотный, среднего роста, в черной круглой шляпе на лысоватой я круглой голове, Мамонтов выглядел типичным купчиком средней руки. В Но вот он повернулся к Федору — и пытливый, тяжелый взгляд черных 2 под густыми бровями глаз словно пронзил Шаляпина. Без всяких церемоний хрипловатым баском он произнес: